Креативный класс? Хипстеры? Нет, богемная буржуазия, или «бобо»! Так блестящий американский журналист и социолог Дэвид Брукс называет представителей нового социального типа, в изобилии появившихся в 1990-х годах в Америке. Если прежде отличить мир богемной контркультуры от мира капитализма было проще простого, то сегодня это почти невозможно. Прежние бунтари стали лоялистами, совместив «представления контркультурных 1960-х и нацеленных на успех 1980-х в единый этос». Но почему прежние «жирные кроты» так радостно приняли в свой круг этих парвеню — и сами мимикрировали под них? В своей книге, написанной в 2000 году, Брукс полагает, что это «прямое следствие информационного века, когда идеи и знания играют, по крайней мере, не меньшую роль, чем природные ресурсы и финансовый капитал». Как результат, появились целые «интеллектуальные индустрии» и «культурные индустрии», построенные на соединении идей и эмоций, с одной стороны, и коммерческого, продуктового подхода — с другой. Такой интеграцией, приносящей неплохие деньги, заняты «высокообразованные люди, одной ногой стоящие в богемном мире творческой самореализации, другой же в капиталистическом царстве амбиций и всемирного финансового успеха».
Бобо — это «новая элита», создавшая яркую гибридную культуру и «атмосферу, которой все мы дышим». Эта элита образованнее и гуманнее, чем предыдущие, так что жить в мире, где она доминирует, не так уж и плохо. «Колледж, научная степень, этапы карьеры, профессия родителей — таковы сегодня маркеры высшего американского общества». В нем объединились люди двух типов: хищники и радетели. Первые — это «адвокаты, трейдеры, специалисты по разнообразным рынкам — люди, которые имеют дело с деньгами». Радетели — это преподаватели, функционеры различных фондов, журналисты, активисты, художники, в общем, люди, имеющие дело с идеями и образами. Но и те, и другие — настоящие меритократы: они «чудовищно много работают, получая громадное удовлетворение от успеха и роста карьеры». Основанием для их избранности является не наследственность, а образование, интеллект и успех в обществе. Их путь в элиту, полагает автор, начался в результате университетской реформы 1940-50-х годов, благодаря которой американские вузы превратились из «домашних школ» наследственной элиты в институт, дающий пропуск в жизнь талантливым молодым людям вне зависимости от их социального происхождения. Жизненная сила наследственной аристократии постепенно выдохлась: к третьему поколению её представители, возможно, «просто утратили волю к борьбе за свои привилегии». Двери кампуса распахнулись не для протестантской «белой кости», а для светлых голов, включая представителей нацменьшинств и женщин.
Другим мотором для возвышения новой элиты стал взрыв информационных технологий в 1970-х годах, позволивший большому количеству носителей интеллекта сделать большие деньги. Преимущества образования стали более ощутимыми, чем прежде. Верхушка среднего класса существенно обогатилась и расширилась, и это стало настоящим социальным триумфом «бобо». Временем их расцвета неслучайно стали 1990-е. В Америке это десятилетие прошло под знаком администрации Билла Клинтона, сформулировавшего политику компромисса между традиционно левыми и правыми. Бобо «предпочитают совмещение различных подходов. Они стачивают острые углы и примиряют противоположности. Они умеют найти подход к разным социальным группам». Идейной платформой для образования этого слоя стали свобода и индивидуализм, к которым они двигались с двух сторон. «Восставшая в шестидесятые годы богема ратовала за культурную свободу: свободу самовыражения, свободу мысли, свободу секса». Капиталисты восьмидесятых требовали приватизации, сокращения государственного вмешательства в экономику и дерегулирования политической жизни. Бобо объединили оба подхода, но срезали их крайности.
Если в 1960-х годах Клинтоны участвовали в антивоенных протестах, то в 1980-х — зарабатывали на бирже. «В Белый дом они пришли с хорошим багажом богемных идеалов и буржуазных амбиций». Президент Клинтон «объявил, что сможет сбалансировать бюджет без болезненных сокращений, провести реформу соцобеспечения, не снижая выплат, подкорректировать политику равных возможностей, но не ставить на ней крест». Его политика — это «третий путь», постоянное балансирование. Дети 1960-х, повзрослев, стали центристами. Почему? Да потому что такая политика «близка состоятельным жителям пригородов и людям, контролирующим денежные потоки, медиа и культуру в сегодняшнем американском обществе. В стране сегодня более девяти миллионов семей с доходом более 100 000 долларов, и это самая заметная и активная часть населения». Именно поэтому новый истеблишмент обеих главных партий США в 1990-х годах посчитал нужным уйти от идеологических битв к «сглаживанию углов». Радикализм оказался чужд «политикам из районов, заставленных “рейнджроверами” и “лексусами”. Как и их бобо-избирателям, консенсус им нужнее противостояния». Внутрипартийные споры стали более жесткими, чем межпартийные: линия противостояния пролегла внутри каждой из партий — между теми, кто сдвинулся к центру, и теми, кто сохранил верность идеологической ортодоксии.
Радикалы повзрослели — и стали консерваторами, но не идеологическими, а вполне практическими, — и потому умеренными. Республиканцы больше не выступали столь решительно, как прежде, за невмешательство правительства в дела граждан, а демократы отказались от критики сообществ и социального контроля. «В любом бобо-районе действует влиятельная группа граждан, выступающая за ужесточение правил городского планирования, против строительства новых коммерческих комплексов». Бобо спасают старые театры, старые районы, старые фабрики. Они утратили вкус к социальным экспериментам, тем более общенационального масштаба. «Крупномасштабные властные полномочия и сверхусилия, с ними связанные, их не слишком интересуют». Они только стремятся «сохранить созданный ими мир, в котором буржуазия примирилась с богемой». Они теперь ценят хорошие манеры, признают религию важнейшим институтом и ценят авторитеты. Накал интеллектуальных споров угас: «сегодняшние интеллектуалы-карьеристы обеими ногами стоят в мире пенсионных накопительных планов и социальной мобильности». И жизнь в бобо-мире легка и приятна… Была! Прекрасная картина, описанная Бруксом, вероятно, была возможна только в «тепличном» для Америки «моменте однополярности», закончившемся в 2001 году. Последующая эпоха войн и кризисов нанесла серию жестоких ударов и по политической умеренности, и по благосостоянию, и по мировоззрению «бобо». Сегодня они существуют в дискомфортном мире, для которого не приспособлены: «срезать углы» больше не получается. Остается истерить или замыкаться в себе…