Колин Крауч, современный английский социальный исследователь умеренно-левого толка, известен прежде всего своей книгой «Постдемократия». В ней он рассматривает существующую политическую систему стран Запада как далеко отошедшую от демократического образца — в сторону скрытого подчинения финансовой олигархии. Другая его книга, «Странная не-смерть неолиберализма», вышла в 2011 г. и посвящена разбору последствий Великой рецессии. Есть ли перспективы такой перестройки капиталистической экономики, которая бы предотвратила повторение краха 2008-2009 гг.? Вердикт автора пессимистичен: решающих выводов из тех провалов, которые привели капитализм к этой катастрофе, не сделано — и сделано не будет. А значит, следующий кризис будет ещё глубже и опаснее. В чем же причина такого пессимизма? Прежде всего, Крауч не обнаруживает признаков осознания западным обществом истинных причин Великой рецессии. Их он видит в предшествовавшем ей триумфе «неолиберализма», т.е. комплекса идей, группирующихся вокруг утверждения, что «свободные рынки, на которых индивиды заняты максимизацией материальных прибылей, — наилучшее средство для удовлетворения стремлений людей; поэтому, в частности, эти рынки следует предпочесть государству и политике, которые в лучшем случае неэффективны, а в худшем — представляют собой угрозу свободе».
Именно эта «передовая теория» десятилетиями доказывала, что «нерегулируемые финансовые рынки всегда сами себя корректируют». Оказалось, что нет, и главный удар кризиса пришелся на ведущие западные банки. Их пришлось экстренно спасать государствам, затратив на это громадные общественные деньги — деньги, которые были взяты у общества. Приватизация прибыли, как обычно, сменилась национализацией убытков. Парадокс в том, что «неолиберализм выходит из финансового кризиса, наделенный еще большей политической властью». Власть имущие представили выход из кризиса «как необходимость раз и навсегда устранить государство всеобщего благосостояния и сократить государственные расходы». Т.е. лечить болезнь было предложено ровно тем средством, которое её и вызвало, только в увеличенных дозах! Как такое вообще возможно? Как возможно поверить в такой грандиозный обман? Крауч утверждает, что речь идёт о тотальной подмене понятий, осуществленной идеологами неолиберализма. Они на словах преданы свободному рынку, на деле же защищают интересы кучки глобальных корпораций, подчинивших себе государство и политическую систему. Освобождая бизнес от госрегулирования, неолибералы только способствуют монополизации рынков, поглощению малых фирм крупными, а крупных — крупнейшими. В итоге создалась буквально кучка «царей горы», чьей финансовой мощи не может противостоять никто. Мегакорпорации обильно финансируют лоббистов, экспертов и медиа, оказывающих огромное влияние на принятие решений политиками и министрами. А если политика той или иной страны их не устраивает, они шантажируют её перспективой своего ухода с рынка (так называемый «шопинг режимов»).
В итоге правительства не только подчиняют свою политику требованиям кучки частных монополистов, но и все чаще отдают им на подряд собственные функции (например, здравоохранение, почту, тюрьмы и т.д.). Параллельно фирмы, развивая доктрину «корпоративной социальной ответственности» (КСО), всё чаще берут на себя задачи, выходящие за пределы собственно бизнеса. А как иначе, если мегафирмы не просто оказывают мощное давление на политический процесс, но и по факту становятся его важнейшими участниками? Ни одна из известных теорий не оправдывает такое положение вещей, но тем хуже для теорий: они умудряются игнорировать важнейшее явление современной политической жизни Запада! Продвигаемое же неолибералами противопоставление «государства и рынка» сегодня не более чем отвлекающий маневр. Ибо давно уже нет никакого свободного рынка, есть только мегакорпорации, которые под шумок укрепляют своё монополистическое положение, безжалостно устраняют оставшихся конкурентов, наживаются на правительственных подрядах и пачками скупают политиков всех направлений «на корню». Победив в своё время левых, отодвинув часть из них от государственных рычагов и перекупив других, неолибералы резко повернули руль вправо. Их победа стала победой «сильных, богатых и могущественных людей, противостоящих любым идеям о широких коллективных интересах, выходящих за рамки поддержания порядка». Ответ левых заключался в сдвиге вправо в надежде сохранить хоть что-то, а именно значительные госрасходы на общественные услуги: такой была политика «новых левых» Клинтона в США, Блэра в Британии и Шредера в Германии. Это была политика обороны, а не нападения, и плоды её были, что закономерно, скудными.
Великая рецессия показала, что неолиберальная модель переживает свой собственный кризис. На слишком многие и жгучие вопросы она больше не может дать правдоподобных ответов. «Неолиберализм изнашивается», и эта любимая доктрина правых сегодня не менее прогнила, чем социал-демократические идеи 30 лет назад. Растёт запрос на новую теорию, которая позволит обществу взять реванш, вернуть назад ту власть, которой она владела во времена социал-демократического «великого компромисса» 1950-1970-х годов. Этого пока не получается, потому что общество раздроблено и неспособно контролировать политиков так же жестко, как это делают главы мегакорпораций. Партии и СМИ потеряли значение механизмов связи общества с политикой, они полностью приватизированы мегакорпорациями и в политическом смысле дисфункциональны. «Корпоративные интересы и богатые индивиды подчиняют себе демократический процесс, преследуя собственные цели», вплоть до создания специальных партий, защищающих персональные интересы отдельных миллиардеров. В экономике же мегакорпорации воздвигают все более высокие «барьеры входа» на рынок для новичков — и получают гигантские прибыли от «сетевых экстерналий», то есть от эффекта масштаба на монополизированном рынке. «Неудивительно, что американские экономисты и лидеры… готовы развивать и поддерживать экономику такого рода во всем мире», в том числе путем подчинения себе международных финансовых организаций. Теперь «слишком многое стало опираться на объединения квазирыночных и корпоративных сил, составляющих экономику. Никто не видит проблему в их господстве над политикой, миром ценностей и остальным обществом».
Монополизация продолжается, несмотря на кризисы, и ведет к закономерному печальному итогу: «чем больше в экономике властвуют гигантские фирмы, тем больше усиливается эта асимметрия между ними и гражданами/потребителями. А чем больше политика следует примеру бизнеса, тем сильнее асимметрия между правительствами и гражданами». Ответом на это становится возникновение антисистемных движений как правого, так и левого толка. Когда конкуренция между традиционными партиями приобретает все более формальный характер, ибо все они, по сути, следуют одной и той же корпоративной повестке, «ксенофобские движения рождаются в качестве единственного источника подлинного выбора и преобразования» (книга написана за пять лет до Брексита и Трампа). Неолиберализм пока игнорирует их, поскольку политически он силен, как никогда: «премии банкиров вернулись к докризисному уровню, тогда как тысячи государственных служащих потеряли работу». Крауч не видит сегодня путей, которыми можно было бы добиться падения неолиберального тандема политиков и миллиардеров. Противостоит ему только «сила бессильных», которых автор призывает присмотреться к урокам ненасильственного сопротивления, данным Ганди, Манделой и профсоюзом «Солидарность». Он также призывает укрепить профессиональную этику и солидарность в тех отраслях, которые еще могут противиться всеобщей коммерциализации и маркетизации. Еще один способ борьбы — заставить мегакорпорации реализовывать провозглашенную ими политику КСО не на словах, а на деле, и корректировать её содержание в интересах общества. Рецепты Крауча скромны, и вряд ли их реализация принесет обществу победу. А значит, поиск способов приблизить настоящую смерть неолиберализма следует продолжить!